АЛМА - АТА ЗАСТОЙНАЯ

 

Через несколько лет после распада Союза кто-то удачно заметил по поводу города на Неве: раньше сквозь советский облик Ленинграда упорно проступал смутный образ старого Петербурга; теперь, когда город вновь обрел старое и гордое имя, из-за фасада Санкт-Петербурга настойчиво проглядывает совковая рожа Ленинграда. К нашей любимой Алма-Ате этот афоризм подходит с точностью до наоборот: сквозь искаженные и загаженные черты нынешнего Алматы кое-где еще светится тонкий и одухотворенный лик прежней Алма-Аты.

Так какая же она была, старая, то есть застойная, Алма-Ата? Столица Советского Казахстана сложилась как среднеазиатский урбанистический феномен, безусловно, в застойные годы, то бишь в "золотую" брежневско-кунаевскую эпоху 50-70-х годов. Об архитектуре Алма-Аты, которую так любил Леонид Ильич, сказано немало. Да и сейчас то, что от нее осталось, перед глазами. Но в этой вдруг постаревшей форме уже новое содержание. Исчезло то, что делало в застой Алма-Ату именно Алма-Атой - городом радости, любви и молодости, открытым солнцу, горам и свежему воздуху и напоенным прозрачным светом.

В 60-70-е годы в городе сложилась своеобразная субкультура, носителем которой была молодежь, и в первую очередь студенчество. Многое из этой субкультуры имело общие черты с молодежной культурой других среднеазиатских столиц и в целом крупных советских городов, но оставалось что-то - очень неуловимое, - что делало алмаатинцев отличными от других, а между собой роднило и позволяло узнавать друг друга в других республиках, в Москве, а потом уже и за границей. Можно сказать, что молодежь в городе царила, и это был ее город. Весенними и летними вечерами, когда воздух в центре города становился мягким и наполнялся ароматами с предгорий Алатау, аллеи и скверы заполнялись молодыми людьми, а на скамейках под сенью деревьев начиналось оживление, нежные звуки гитар сопровождали песни о вечном и прекрасном - любви, дружбе и братстве. Это незримое ощущение братства охватывало Тулебайку и Чоканку, Черный Брод и Сквер и аккумулировалось в "Театралке" и "Ак-Кушке". В сущности, эти идеи были отголоском уже отшумевшей на Западе молодежной революции и движения хиппи, но они продолжали жить в Алма-Ате и полностью растворились в ней и в этом поколении.

У этой Алма-Аты была своя карта, хранившая любимые и памятные места. Некоторые из них мы уже назвали, но было еще много других мест, которые как магнитом притягивали молодых алмаатинцев. Своего рода чемпионом по пивнушкам был район вокруг Никольского базара: желтым пенящимся ожерельем они окружали весь район и утоляли жажду измученных студентов. Представители химфака и физфака КазГу, перешедшие улицу Виноградова, сразу оказывались перед дилеммой, куда идти: сразу у входа их ждали два заведения. Те, кто оказывались ближе к церкви, попадали в объятия пивной с остроумным названием "Атеист". Для тех, кто любил уединение и природу, существовала пивная, выходящая фасадом на сквер у балетной школы с полным радости и оптимизма названием "Ясная Поляна". Кто направлял свои стопы к "Целинному", оказывался у прохладного входа "Снежка". В менее выгодном положении находились студенты главного корпуса КазГУ на ул. Кирова, 136. Чтобы утолить жажду в более или менее цивилизованных условиях, им приходилось преодолеть несколько кварталов, чтобы достигнуть пивной выше Шевченко в так называемых "косых домах", носившей кодовое название "аудитория № 102". Говорят, что по одиннадцатым числам, дням выдачи стипендии в КазГУ, с самого утра пивнари начинали приводить свои заведения в порядок и делали большие, чем в обычные дни, заказы на пивзаводах.

Однако у студентов главного корпуса университета было и свое преимущество - это соседство со знаменитыми кафе "Театральное" и "Ак-Ку", а также гастрономом "Столичный", более известным как Цэгэ. "Театралка" имела свои плюсы и минусы и считалась более респектабельной. Идя туда, нужно было располагать как минимум червонцем в кармане. Гораздо более демократичным заведением была "Ак-Кушка", из которой открывалась чудесная панорама на сквер, пруд с лебедями, а главное - на кассы университета, что позволяло перехватить идущего со стипендией товарища или просто знакомого. Чужая стипендия рассматривалась как общее достояние, она рано или поздно должна была перекочевать в кассу кафе или винного отдела магазина. Прекрасной репутацией в этом смысле обладал "Кооператор" на ул. Панфилова, гостеприимно предоставлявший студентам сразу три отдела соответствующего профиля и один кафетерий. Те, кто знает, что крупные гастрономы работали только до 22.00, должны помнить, как за несколько минут до их закрытия начинался героический штурм, и самые удачливые влетали в дверь магазина в самую последнюю секунду на плечах самого последнего в очереди. Те, кто не успевал, демонстрировали чудеса мимики и сурдоязыка, показывая оказавшимся в магазине, что им следует купить для них.

Культовым напитком был, конечно, знаменитый портвейн № 12 (1 руб. 37 коп.), канувший, к сожалению, в Лету в конце семидесятых. Его место не по праву занял более простоватый и менее вкусный "Талас". Замечательными лечебными и профилактическими свойствами обладал, как искренне верили все пробовавшие его, вермут белый крепкий (2,50), который за свой непревзойденный аромат был нежно прозван "Вермахтом". В общем, эта субкультура имела и свою собственную этимологию, которая позволяла зачастую находить точные и образные названия. Так, "Белое крепкое" стало "Бикрепином", а "Агдам" - превратился в "Как-дам", видимо, за его особые ударные свойства; таджикский "Помир", то есть "Памир", превратился в натуральный "Помер", и свое название он полностью оправдывал. В целом эта категория так называемых "тяжелых" портвейнов именовалась для краткости "ударом по печени". Тем, кто в кризисные часы пересчитывал мелочь и не считал для себя зазорным сшибать монеты у магазина, не оставалось ничего другого, как брать самые дешевые "шмурдяки" (т. е. бормотуху) из семейства "Яблочных" стоимостью от 82 коп. до 1 руб.12 коп. Никто не мог позволить себе бросить камнем в этих ребят, потому что сам регулярно оказывался в аналогичной ситуации. Были, конечно, и другие напитки, например, известная водка "Коленвал" по 3,62, обретшая в 1983 году новую цену и новое название - "Андроповка". Но с классовой точки зрения, это был напиток не студентов, а в большей степени пролетариата, или гегемона, как тогда говорили.

Отдельный разговор о финансовой лексике, которая позволяла называть деньги по-разному: нежно - мурмулетками, презрительно - шмелями и рваными, с претензией на научность - хримой (от греческого термина "хрема"). Однако бескорыстие и бессребренничество были возведены в ранг добродетели. Рубль, трояк или пятерка, не потраченные в упомянутых заведениях, считались оскорблением нравственности и общественного мнения. Эта карта центров молодежной активности простиралась далеко к горам. На самом верху царствовал "Медео" с его фешенебельным баром, создававшим уникальную атмосферу уюта и интима. Для любителей свежего воздуха существовали - как своего рода улавливающие карманы на медеуской трассе - "Самал" и "Теремок", причем у первого был через дорогу замечательный филиал - так называемый "Фазанарий", смесь мини-зоопарка с пивной, шашлыком и горной рекой. Это замечательное место было разрушено несколько лет назад какими-то вандалами.

Важным элементом алма-атинской субкультуры были рестораны, где многочисленные ансамбли могли оттачивать свое мастерство. Ресторанное музицирование позволяло многим самодеятельным группам сводить концы с концами, и среди многочисленных халтурщиков попадались по-настоящему хорошие группы. Впрочем, так происходило повсюду в бывшем Союзе, где рок находился под полузапретом. Настоящая музыка пробовала выжить при вузовской самодеятельности, и каждый крупный вуз имел собственный ансамбль - так когда-то в Политехе родились знаменитые "Досы" ("Дос-Мукасан"), в Энерго - "Улан" и т. д. Песней-символом тех времен следует назвать "Когда мы будем вместе" одного известного барда: не будут дети наши знать слов убивать и умирать, когда мы будем вместе... В ней сублимировались в концентрированном виде все надежды и идеалы молодежи того времени: антивоенный пафос и призыв к миру, братству и любви.

Была еще одна важная составляющая алма-атинской жизни и субкультуры, где ансамбли и музыка играли важную роль, - это Иссык-Куль. Как когда-то высший свет выезжал из Парижа и других европейских столиц на летние курорты, так и алма-атинская молодежь, начиная с конца июня и заканчивая началом сентября, тянулась к берегам самого прозрачного и самого прекрасного озера в мире. На обширном пространстве от Чолпон-Аты до Бозтерей простирались казахстанские лагеря, вход в которые посторонним был заказан. Каждое лето алмаатинцы с боями против лучших и достойных, а также малодостойных и вообще недостойных представителей местного населения отстаивали свое право отдыхать, танцевать, веселиться и любить под звездным небом Иссык-Куля. Весь этот шум, драки, веселье, звон бокалов и столпотворение происходили под грохот "вокально-инструментальных" ансамблей, игравших на танцплощадках лагерей на полную катушку и без оглядки на начальство. В положенное время шум стихал, и из репродукторов звучала (кто не помнит ее!) магическая формула: в спортивно-оздоровительном лагере Казахского государственного у ниверситета имени Сергея Мироновича Кирова объявляется отбой! Это был сигнал к настоящей полуночной жизни. Здесь из скромности мы опускаем занавес.

У молодежи того времени существовал и культ Прекрасной Дамы. Но этот идеал отличался от традиционного, хотя имел и свои поэтику и романтику. Прекрасная Дама того времени - это верная подруга, "сеструхан" в окружении верных "братанов" со стаканом в нежных ручках и сопровождающая парней повсюду вплоть до застенок РОВД. А ведь в те времена существовало настоящее соревнование между милицией и нарушителями известного указа Президиума Верховного Совета СССР и ЦК КПСС от 18.08.1972 г. о запрете распития спиртных напитков в так называемых общественных местах. Милиция порой осуществляла настоящие облавы на нарушителей этого указа, а молодежь проявляла чудеса находчивости и изобретательности, чтобы их избежать. Для этого они забирались на крыши домов, в самые глухие дворы (любимые места ментов) или оставались на открытом пространстве аллей, позволяя видеть себя и в то же время заранее видя милиционеров. Случалось порой, что затянувшийся тост какой-нибудь подруги, которому внимали, забыв обо всем, ее друзья, стоил свободы всей компании.

И все же не было прекраснее этих девушек, затянутых в синие джинсы и гордо шествовавших на платформе по родным улицам. Наши сестренки тех времен - Гули, Ляли, Сауле, Карлы, Миры и Жанны - для нас вы остаетесь самыми прекрасными, и наш город и его красота неотделимы от вас.

Причуды истории и чужая воля больно ударили по нашему городу. Алма-Ата больше не столица, и даже не Алма-Ата. Здания города, еще не старые, как бы потемнели и посерели. Исчезает зеленый покров, под которым когда-то разыгрывалось столько комедий, драм и приключений. Дух стяжательства и коммерции испортил не только городской пейзаж, но и души людей. Ветер перемен и ход жизни разносит алмаатинцев кого куда: кто-то сменил джинсы на респектабельный костюм астанинского чиновника, кого-то судьба занесла к чужим берегам, а кто-то, и это были самые непутевые и самые любимые, уже лежат на Кенсае, где над их могилами тихо проносится нежный горный бриз, а внизу лежит город, от которого они уже неотделимы навечно.

Но хочется верить, что алмаатинцы всегда останутся алмаатинцами, седые и постаревшие, они вновь встретятся в любимых скверах и на дорогих сердцу аллеях. И кто-то потянется в карман за мелочью, а кто-то побежит в магазин. И прозвучит, как пароль, тост за родной город и за нашу молодость, которой мы не стыдимся и которая на всю жизнь преподнесла нам уроки мужества и братства, истинной любви и доброты, презрения к пошлости и подлости.

Для тех, кто помнит автора и кто ему по-прежнему дорог - просто Мура.